Леонид Губанов

Здравствуй, осень, — нотный гроб, Желтый дом моей печали. Умер я — иди свечами. Здравствуй, осень, — новый грот.

Если гвозди есть у баб, Пусть забьют, авось осилят. Перестать ронять губам То, что в вербах износили.

Этот вечер мне не брат, Если даже в дом не принял. Этот вечер мне не брать За узду седого ливня.

Переставшие пленять Перестраивают горе... Дайте синего коня На оранжевое поле!

Дайте небо головы В изразцовые коленца, Дайте капельку повыть Молодой осине сердца!

Умер я, сентябрь мой, Ты возьми меня в обложку. Под восторженной землей Пусть горит мое окошко.

Моя звезда, не тай, не тай, Моя звезда — мы веселимся. Моя звезда, не дай, не дай Напиться или застрелиться.

Как хорошо, что мы вдвоем, Как хорошо, что мы горбаты Пред Богом, а перед царем Как хорошо, что мы крылаты.

Нас скосят, но не за царя — За чьи-то старые молебны, Когда, ресницы опаля, За пазуху летит комета.

Моя звезда, не тай, не тай, Не будь кометой той задета Лишь потому, что сотню тайн Хранят закаты и рассветы.

Мы под одною кофтой ждем Нерукотворного причастья И задыхаемся копьем, Когда дожди идут нечасто.

Моя звезда — моя глава, Любовница, когда на плахе, Я знаю смертные рубахи, Крахмаленные рукава.

И все равно, и все равно, Ад пережив тугими нервами, Да здравствует твое вино, Что льется в половине первого.

Да здравствуют твои глаза, Твои цветы полупечальные, Да здравствует слепой азарт Смеяться счастью за плечами.

Моя звезда, не тай, не тай, Мы нашумели, как гостинцы, И если не напишем — Рай, Нам это Богом не простится.

А если лошадь, то подковы, Что брызжут сырью и сиренью, Что рубят тишину под корень Непоправимо и серебряно. Как будто Царское Село, Как будто снег промотан мартом. Еще лицо не рассвело, Но пахнет музыкой и матом. Целуюсь с проходным двором, Справляю именины вора. Сшибаю мысли, как ворон У губ с багрового забора. Мой день страданьем убелен. И, под чужую грусть разделан, Я умилен, как Гумилев За три минуты до расстрела! О! Как напрасно я прождал Пасхальный почерк телеграммы. Мой мозг струится, как Кронштадт. А крови мало, слышишь, мама? Откуда начинает грусть? Орут стихи с какого бока, Когда вовсю пылает Русь И Бог гостит в усадьбе Блока?! Когда с дороги, перед вишнями Ушедших лет, цветущих лет Совсем сгорают передвижники, И есть они, как будто нет! Не попрошайка я, не нищенка, Прибитая злосчастной верой, А Петербург, в котором сыщики И под подушкой револьверы. Мой первый выстрел не угадан, И смерть напрасно ждет свиданья. Я околдован, я укатан Санями золотой Цветаевой. Марина, ты меня морила, Но я остался жив и цел. А где твой белый офицер С морошкой молодой молитвы? Марина, слышишь? Звезды спят. И не поцеловать досадно. И марту храп до самых пят. И ты как храм, до слез до самых. Марина, ты опять не роздана. Ах, у эпох, как растерях, Поэзия — всегда Морозова! До плахи и монастыря. Ее преследует собака, Ее в тюрьме гноит тоска. Горит как протопоп Аввакум Бурли-бурлючая Москва. А рядом, под шарманку шамкая, Как будто бы из-за кулис, Снимают колокольни шапки, Приветствуя социализм!

Эта женщина не дописана, Эта женщина не долатана, Этой женщине не до бисера, А до губ моих — Ада адова. Этой женщине — только месяцы, да и то совсем непорочные. Пусть слова ее не ременятся, Не скрипят зубами молочными. Вот сидит она, непричастная, Непричесанная, ей без надобности, И рука ее не при часиках, И лицо ее не при радости. Как ей хмурится, как ей горбится, Непрочитанной, обездоленной. Вся душа ее в белой горнице, Ну а горница недостроена. Вот и все дела, мама-вишенка, Вот такие вот, непригожие. Почему она просто — лишенка, Ни гостиная, ни прихожая? Что мне делать с ней, отлюбившему, Отходившему к бабам легкого? Подарить на грудь бусы лишние, Навести румян неба лётного? Ничего-то в ней не раскается, Ничего-то в ней не разбудится. Отвернет лицо, сгонит пальцы, Незнакомо-страшно напудрится. Я приеду к ней как-то пьяненьким, Завалюсь во двор, стану окна бить, А в моем пальто кулек пряников, А потом еще — что жевать и пить. Выходи, скажу, девка подлая, Говорить хочу все, что на сердце. А она в ответ: «Ты не подлинный, А ты вали к другой, а то хватится!» И опять закат с витра черного, И опять рассвет мира нового. Синий снег да снег, только в чем-то мы Виноваты все, невиновные. Я иду домой, словно в озере, Карасем иду из мошны. Сколько женщин мы к черту бросили — Скольким сами мы не нужны! Эта женщина с кожей тоненькой, Этой женщине из изгнания Будет гроб стоять в пятом томике Неизвестного мне издания. Я иду домой, не юлю, Пять лягавых я наколол. Мир обидели, как юлу, — Завели, забыв, на кого.